Неточные совпадения
Видел ли он, как валится за
борт человек, приказывал ли повернуть
на другой галс или, заглушая ветер, звал боцмана?
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел
на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов.
На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу,
на борту ее стоял
человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему...
Все молчали, глядя
на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка,
на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный
человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у
борта и целился шестом в отражение огня
на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то
на золотую рыбу с множеством плавников, то
на глубокую, до дна реки, красную яму, куда
человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть
на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к
борту.
На палубе показался низенький, приземистый
человек в синей куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Люди наши, заслышав приказ, вытащили весь багаж
на палубу и стояли в ожидании, что делать. Между вещами я заметил зонтик, купленный мной в Англии и валявшийся где-то в углу каюты. «Это зачем ты взял?» — спросил я Тимофея. «Жаль оставить», — сказал он. «Брось за
борт, — велел я, — куда всякую дрянь везти?» Но он уцепился и сказал, что ни за что не бросит, что эта вещь хорошая и что он охотно повезет ее через всю Сибирь. Так и сделал.
Когда пароход остановился против красивого города, среди реки, тесно загроможденной судами, ощетинившейся сотнями острых мачт, к
борту его подплыла большая лодка со множеством
людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим
люди из лодки стали подниматься
на палубу. Впереди всех быстро шел небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками.
Народу нечего было делать, и опять должны были идти
на компанейские работы, которых тоже было в обрез:
на Рублихе околачивалось
человек пятьдесят,
на Дернихе вскрывали новый разрез до сотни, а остальные опять разбрелись по своим старательским работам — промывали
борта заброшенных казенных разрезов, били дудки и просто шлялись с места
на место, чтобы как-нибудь убить время.
Словом сказать, при взгляде
на Старосмыслова и его подругу как-то невольно приходило
на ум: вот
человек, который жил да поживал под сению Кронебергова лексикона, начиненный Евтропием и баснями Федра, как вдруг в его жизнь, в виде маленькой женщины, втерлось какое-то неугомонное начало и принялось выбрасывать за
борт одну басню за другой.
В зале был уже один гость — вновь определенный становой пристав, молодой еще
человек, но страшно рябой, в вицмундире, застегнутом
на все пуговицы, и с серебряною цепочкою, выпущенною из-за
борта как бы вроде аксельбанта. При входе князя он вытянулся и проговорил официальным голосом...
А
люди носились по палубе всё быстрее, выскочили классные пассажиры, кто-то прыгнул за
борт, за ним — другой, и еще; двое мужиков и монах отбивали поленьями скамью, привинченную к палубе; с кормы бросили в воду большую клетку с курами; среди палубы, около лестницы
на капитанский мостик, стоял
на коленях мужик и, кланяясь бежавшим мимо него, выл волком...
Но потом увидел, что это не с одним Дымой; многие почтенные
люди и даже шведские и датские барышни, которые плыли в Америку наниматься в горничные и кухарки, так же висели
на бортах, и с ними было все то же, что и с Дымой.
Завернули в белый саван, привязали к ногам тяжесть, какой-то
человек, в длинном черном сюртуке и широком белом воротнике, как казалось Матвею, совсем непохожий
на священника, прочитал молитвы, потом тело положили
на доску, доску положили
на борт, и через несколько секунд, среди захватывающей тишины, раздался плеск…
Подплывая, я увидел восемь
человек, считая женщину, сидевшую
на борту боком, держась за ванту, и понял по выражению лиц, что все они крайне изумлены.
Бывало, что
людей бросали за
борт, но не ссаживали по крайней мере — как
на сушу — за сто миль от берега.
На палубу вышел крупный
человек, в шапке седых кудрявых волос, с большим носом, веселыми глазами и с сигарой в зубах, — лакеи, стоявшие у
борта, почтительно поклонились ему.
За
бортом, разрывая спокойную гладь моря, кувыркались дельфины, —
человек с бакенбардами внимательно посмотрел
на них и сказал...
Утро, еще не совсем проснулось море, в небе не отцвели розовые краски восхода, но уже прошли остров Горгону — поросший лесом, суровый одинокий камень, с круглой серой башней
на вершине и толпою белых домиков у заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо
бортов парохода, — это
люди с острова идут за сардинами. В памяти остается мерный плеск длинных весел и тонкие фигуры рыбаков, — они гребут стоя и качаются, точно кланяясь солнцу.
Когда мы вышли из-за мыса и полетели
на Разбойника, нашим глазам представилась ужасная картина: барка Лупана быстро погружалась одним концом в воду… Палуба отстала, из-под нее с грохотом и треском сыпался чугун, обезумевшие
люди соскакивали с
борта прямо в воду… Крики отчаяния тонувших
людей перемешались с воем реки.
Стоял
на корме парохода и смотрел, как она там, у
борта пристани, крестится одной рукою, а другой — концом старенькой шали — отирает лицо свое, темные глаза, полные сияния неистребимой любви к
людям.
На палубе пассажиры разместились с чашками кофе по группам, и все вели оживленные разговоры. Николай Фермор пил свой кофе, сидя в сообществе нескольких
человек, и когда его чашка была уже им допита, он поставил ее
на рубку, а сам встал с места и отошел к
борту, и затем сию же минуту наступил ногою
на перекладину и, перекинувшись через перила, бросился в воду
на глазах всех пассажиров…
Матросы работали, как бешеные, понимая, как дорога каждая секунда, и не прошло со времени падения
человека за
борт пяти-шести минут, как «Коршун» почти неподвижно покачивался
на океанской зыби, и баркас, вполне снаряженный, полный гребцов, с мичманом Лопатиным
на руле, спускался
на шлюпочных талях
на воду.
Грот-мачта вдруг закачалась и, едва только успели отбежать
люди, повалилась
на подветренный
борт, обрывая в своем падении ванты и такелаж и валя корвет еще более набок… Волны, громадные волны, были совсем близко и, казалось, готовы были залить корвет.
Огромная, крытая ковром столовая с длинными столами и с диванами по
бортам, помещавшаяся в кормовой рубке, изящный салон, где стояло пианино, библиотека, курительная, светлые, поместительные пассажирские каюты с ослепительно чистым постельным бельем, ванны и души, расторопная и внимательная прислуга, обильные и вкусные завтраки и обеды с хорошим вином и ледяной водой, лонгшезы и столики наверху, над рубкой, прикрытой от палящих лучей солнца тентом, где пассажиры, спасаясь от жары в каютах, проводили большую часть времени, — все это делало путешествие
на море более или менее приятным, по крайней мере для
людей, не страдающих морской болезнью при малейшей качке.
— Это так и должно быть, — произнес, возведя к небу резко очерченные темною каемочкой глаза, тихий отец парижских спиритов и, заложив по своей привычке левую руку за
борт доверху застегнутого длиннополого коричневого сюртука, положил два пальца правой руки
на руку тощего молодого
человека с зеленовато-желтым лицом и некоторым намеком
на бакенбарды.
Токарев вышел к пруду. Ивы склонялись над плотиною и неподвижно отражались в черной воде.
На ветвях темнели грачи, слышалось их сонное карканье и трепыханье. Близ берега выдавался из воды
борт затонувшей лодки и плавал обломок весла. Токарев остановился. Вот в этой лодке три дня назад катались
люди — молодо-смелые, бодрые и веселые; для них радость была в их смелости. А он, Токарев, с глухою враждою смотрел с берега.
В рубке купец, совсем желтый в лице, тихо и томительно пил чай с обрюзглой, еще молодой женой;
на кормовой палубе первого класса, вдоль скамеек
борта, размещалось
человек больше двадцати, почти все мужчины.
Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый «Пучин» начал свою партию против «компании», постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за
борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в свой шар, и заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, золотой молодой
человек подсел
на диван в бильярдной к играющим в табельку, таким же, как он, позолоченным молодым
людям.